Театр переживает переломный момент

Чем измерить современность сегодняшнего театра? Почему он вообще стремится быть современным — или, напротив, принципиально настаивает на своей старомодности? Об этом в своей лекции в рамках проекта «Университет, открытый городу: лекционные четверги в музеях Москвы» рассказала доцент Школы культурологии НИУ ВШЭ Ольга Рогинская.

Как увидеть и чем измерить «современное»?

Оговорюсь, что далеко не все, что мы сегодня встречаем в театре, мы можем назвать современным. Очень многое из того, что мы видим в сегодняшнем театре, настойчиво противится современности.

Каким образом? В первую очередь через традицию. Современному театру противостоит театр, который позиционирует себя как продолжатель традиций (традиции великого русского театра, великой русской культуры и в целом высокой культуры и пр.). Театр, который отвечает не за современность, а за вечное, универсальное, что есть, всегда было и всегда будет в человеческой культуре. Абсолютное большинство современных театров в первую очередь транслируют именно такую позицию.

 

Выход в театр — это (не) всегда праздник

Разговор о великих традициях — это прежде всего разговор о специфике театра как культурного места. Выход в театр — это всегда праздник, театр — место, куда нужно определённым образом одеться, в котором нужно знаковым образом себя вести. Формула «театр начинается с вешалки» и сегодня не теряет актуальности. В нашей культурной памяти театр выделен из городского пространства, это место, которое нас совершенно определенным образом организует, с ним у нас связаны особые зрительские ожидания (отличающиеся от ожиданий кинозрителя и читателя). Во многом театр является самым демократичным местом выхода в свет, светского времяпрепровождения. Внутри зрительного зала, перед спектаклем, после спектакля, в антракте осуществляется дополнительная коммуникация, которая имеет отношение не к самому спектаклю, а больше связана с театром как с особым культурным институтом.

Итак, зритель, выходя в свет (театр), ожидает освобождения от будничной повседневности, и он его получает, так как традиционный театр хочет соответствовать зрительскому запросу и ожиданиям.

А современный театр в эту схему «театр — фрагмент праздника в нашей действительности» не вписывается. Соприкасаясь с ним, зритель вообще не опознает его как театр.

Традиционному театру нужен послушный зритель

Отношения между театром и зрителем в традиционном театре репрессивны. Коммуникация между тем, что происходит на театральной сцене, и залом строится на негласной взаимной договоренности: театру нужен послушный зритель, который купит билет на следующий спектакль, которого так или иначе заставят думать, чувствовать, мыслить, дышать так, как нужно. Этого зрителя непременно надо впечатлить, порадовать, вызвать в нем сильные эмоции, но такие, чтобы в пребывание в театре комфортно вписалось и посещение буфета в антракте, и дефилирование в фойе.

По большому счету театральная коммуникация строится на формировании в зрителе небольшого набора сильных эмоций. Это может быть квазикатарсическая эмоция — эмоция сочувствия, связанная с драматическими перипетиям на сцене, или эмоция мелодраматическая, где немного снижен градус драматизма, но повышен градус умильно-слезливой реакции.

Но сколько бы драматичным или трагическим ни было то, что происходит на сцене, та финальная и цельная эмоция, которая в нас возникает, проста и примитивна. И в силу своей цельности она внушает нам, что мы действительно пережили нечто очень важное и глубокое. Вопрос в том, в каких отношениях находится пережитое с нашим индивидуальным опытом и с нашей погруженностью в сегодняшний день, с той особой чувствительностью, которая в каждое время, у каждой эпохи своя.

Здесь возникает принципиальное противоречие: обобщение и упрощение, апелляция к цельному не сочетается с вниманием к деталям и подробностям, с тем, что различает, отличает — тем, что занимает современный театр.

Уверенный в себе театр

Еще несколько слов о сегодняшнем несовременном театре. Это уверенный в себе театр, работающий на уверенного в себе зрителя, знающий, какую эмоцию он хочет из этого зрителя «вытащить». Эта тотальная уверенность в себе тех, кто этот театр делает, и тех, кто в него приходит, основана на договоренности, что и те, и другие, понимают, как важно, чтобы в театре всем было комфортно и удобно. Даже если в пьесе много трагического, это не мешает такому театру быть комфортным для нас, потому что мы знаем, как этот театр читать, понимаем содержание спектакля, можем его интерпретировать. В такой ситуации мы знаем, зачем пришли в театр и получаем ровно то, что ожидали. И в этом смысле такой театр никогда не удивляет.

«Я есть? Я живой?»

Современный театр чуток к ритмам, языкам, к еще не устоявшимся телесным и поведенческим практикам современности. Он сам пытается воспроизвести на сцене эти ритмы и практики, а они во многом определяются нашими бесконечными и бесчисленными страхами, от которых мы прячемся в том же самом традиционном театре.

Современный театр отказывается от установки на герметичность, это не какой-то волшебный мир, где ты испытываешь невероятное счастье, а потом выходишь в реальную жизнь и не очень понимаешь, что с этим счастьем делать.

В отличие от традиционного театра (где форма полностью работает для передачи содержания) в современном театре форма является главным и иногда и единственным высказыванием, адресованным зрителю.

Современный театр — это театр вопроса и проблемы, он сам себе все время задает вопросы: «А я не вру? Я вообще театр? Я живой? Я есть?». Без этого вопрошания живет «уверенный в себе» театр, и это лишает его того чувства момента, за которое и борется современный театр.

Эти же вопросы: «Я есть? Я живой?» задает себе и зритель, который в итоге по каким-то причинам делает выбор в пользу театра современного. Этот зритель чуток к окружающей действительности, наблюдателен к деталям и мелочам и не приемлет все те широко распространенные и в театре, и в целом в культуре жесты и практики упрощения и обобщения.

Как «выключить» зрителя

Пафос обновления, который присутствует в современных постановках, связан с чувствами и переживаниями человека, это работает через «выключение» его из привычного ощущения себя зрителем. Например, как это делает в пятичасовом спектакле «Макбет. Кино» Юрий Бутусов, впуская в диалог двух шекспировских персонажей третьего, сидящего неподалеку и подбирающего на гитаре современную мелодию. Или Дмитрий Крымов в «О-й. Поздняя любовь» — спектакле, поставленном им со студентами Российской академии театрального искусства, в котором мужские персонажи играют девочки, а женские — мальчики. И это совсем не комично, а любопытно, так как позволяет по-новому посмотреть на мужское и женское. Это режиссеры, которые совершенно не боятся, что какие-то фрагменты спектакля будут ритмически провалены, и зритель «выпадет» и задумается о том, что происходит на сцене.

Но в отличие от авангардистов начала ХХ века, которые ненавидели буржуазную публику, хотели ее шокировать, у современного театра нет ненависти к зрителю, он устанавливает с ним отношение доверия и взаимного внимания друг к другу. Это некоторое предложение сотрудничества, обращение к зрителю, который готов трудиться и работать на равных с актерами. И этот зритель, способный задавать вопросы себе, сцене, жизни, обладает смелостью, гражданской зрелостью и свободой. Его свобода в наблюдательности и внимательности к современности, в отсутствии страха перед сложностью, неразрешимостью проблем, перед всем тем, что выходит за рамки и комфортного и привычного.

Переломный момент

Многие режиссеры говорят о том, что зрители перестали плакать на спектаклях. И речь не о том, что театр стал хуже, дело в том, что мы живем и наблюдаем переломный момент в истории театра. Я думаю, что наша с вами зрительская биография будет связана с переживанием этого переломного момента. Современный театр очень горько «плачет» по традиционному театру, и по тому, что уходит вместе с ним. Но потери неизбежны — мы другие, жизнь другая, и старая модель театра не может ей соответствовать.

Чувство потери того, что несет с собой традиционный театр, болезненно, и, скорее всего, нам от него уже никуда не деться, но на другой чаше весов — чувство настоящей свободы, личностной и гражданской, которая не несет ни успокоения, ни чувства гармонии, но позволяет всерьез и уверенно проживать ту жизнь, которую мы должны прожить.