Расстояния Миркина

Ординарный профессор ВШЭ, обладатель награды «Золотая Вышка» в номинации «Достижения в науке», известнейший специалист по теории решений и анализу данных, Борис Миркин в интервью новостной службе портала рассказал о своей работе в России и за рубежом, о роли случая, неудач и признания в жизни, о новых проектах.

Борис Миркин

— Борис Григорьевич, по вашей биографии вполне можно изучать тот самый международный академический рынок, на который так хотят выйти российские вузы. А вы взяли и из Англии, где много лет профессорствовали в колледже Биркбек Лондонского университета, приехали в Вышку...

— Если говорить о моей биографии, то возвращаться надо еще к военным годам. Мой отец был военным, и нам пришлось много ездить. В первый класс я пошел в Карелии, к северу от Петрозаводска, а окончил школу в Ашхабаде. Я даже думал поступать в институт в Средней Азии, но Бог, в которого я как советский человек не верю, «вывел» меня в Россию. У меня старшая сестра училась в Саратове, я туда и поехал. Местный мехмат считался очень хорошим. Сейчас я, конечно, понимаю, что это обычный вуз со всеми его недостатками, главный из которых — провинциальность и вторичность научных задач, которыми там занимались.

Мой руководитель по дипломному проекту и кандидатской диссертации М.А.Спивак, который очень много мне дал — прежде всего, стремление продумывать любую проблему не с того места, на котором сконцентрировались усилия исследователей, а с самого начала, — говорил так: «Если ты что-то прочел в научном журнале, это и есть основание, чтобы заниматься этой темой». Но мне повезло. После защиты диссертации (а защитился я очень быстро, в математике не надо возиться с длительными экспериментами) мне нужно было найти квартиру — я был женатым, с ребенком. В Саратове вариантов с жильем не было, я искал разные возможности по всему Советскому Союзу, и совершенно случайно вышло так, что меня взяли в Академгородок. Таких случайностей вообще в моей жизни было много — чем дальше, тем больше.

— А что такое случайность по меркам ученого?

— Судите сами: мы с моим саратовским товарищем, тоже аспирантом, были на конференции в Академгородке. И товарищ говорит: «Слушай, мне тут передали бидончик меду для такого-то человека, а я стесняюсь к нему идти, потому что я за его женой еще до их знакомства ухаживал. Пойдем вместе». Пошли. И процесс ужина завершился тем, что меня пригласили в сибирский Институт экономики, где я счастливо проработал пятнадцать лет. Свою тему я нашел там не сразу. Тогда, в 1960-е годы, был всеобщий ажиотаж и в США, и в СССР по поводу применения математики в экономике. Казалось, еще минута — и советское централизованное планирование победит, достаточно только использовать правильные оптимально-балансовые модели. Мне же заниматься этими моделями не хотелось. Во-первых, я не очень хорошо ориентировался в этой части математики, а во-вторых, совсем не стремился участвовать в приближении того неприятного будущего, о котором предупреждали широко издававшиеся в СССР американские антиутопии.

Тогда, в 1960-е годы, был всеобщий ажиотаж и в США, и в СССР по поводу применения математики в экономике. Казалось, еще минута — и советское централизованное планирование победит, достаточно только использовать правильные оптимально-балансовые модели. Мне же заниматься этими моделями не хотелось.

Мое внимание тогда привлекли две темы, которые кажутся абсолютно несвязанными и не очень-то «математизируемыми». Одна касалась проблемы совершенствования организационной структуры очень крупного предприятия промышленности, вторая — изучения образа жизни населения. Я занялся обеими, а также и смежной тематикой — тем, что сейчас называют «анализ данных». Кстати говоря, наверно, мой самый крупный научный результат — это то, что я сначала увидел, а потом обосновал глубокую общность математической структуры этих проблем. Тогда это была совершенно безобидная тематика, которой никто из моих знакомых не занимался. Ее как бы и не существовало, она считалась частью математической статистики. Математическая статистика тогда, да и во многом сейчас — это дисциплина, основанная на теории вероятностей. А я этих основ не понимал, да и сейчас не очень понимаю — но на более глубоком уровне, конечно. Меня такой вопрос интересовал: вот, ходят социологи по домам, по деревням, задают свои двести вопросов. А что же можно по ответам на них сказать про образ жизни деревенских жителей? Есть ли определенные группы, различающиеся по образу жизни? Можно их из этих ответов вывести? В терминах математической статистики я не знал, как этот вопрос сформулировать. Да и никто, я думаю, тогда не знал. Поэтому я придумал другой подход.

Из-за «железного занавеса» я, как и все, был отделен от западных работ в этой сфере, но в новосибирском Академгородке нравы были свободнее. Мне попалась на глаза одна работа, вводящая геометрию на ранжированиях по предпочтениям. Я по аналогии стал пытаться делать подобную геометрию на всевозможных разбиениях множеств по «типам». Что-то стало получаться как в теории, так и вычислениях, руководство меня поддержало, собралась небольшая группа талантливых и мотивированных сотрудников, мы придумали кучу методов в рамках моего подхода, обработали много разнообразных данных. Даже, кстати, и птичками занимались — по данным, собиравшимся многие годы по лугам и лесам сибирским орнитологом Ю.С.Равкиным, что-то там даже усмотрели в структуре и факторах расселения птиц по таежным просторам. Я потому упоминаю об этом, что на экспертных советах ВАК впоследствии именно эта тема вызывала особое неприятие, думаю, из-за грубых и очень смешных, популярных тогда анекдотов, начинавшихся с фразы «кстати, о птичках».

— Тут и начались ваши «мучения» с докторскими диссертациями. Сколько вам их пришлось всего написать? И как вы сами объясняете то, что с ними тогда происходило?

— Я довольно быстро написал первую докторскую диссертацию, это было в 1974 году. Но оказалось, что тема ее была непонятная, а приложения — неудачные. Зачем, например, определять типы образа жизни сельских жителей? Из типов шубу не сошьешь, то есть экономического эффекта не получишь. Математики мне говорили: ты нашел задачу, вот ее и решай, а заниматься различными смыслами критерия — это арабески. Нельзя сказать, что я не решал, но эвристически, без тонкого математического анализа. Потому что я считал эти критерии не очень адекватными и искал более точные формулировки. До сих пор ищу. Но так я сказать тогда не умел, а сумел бы — все равно не сказал. Ведь, по положению, на защиту можно выносить только законченную работу, а здесь автор сам говорит — работа не закончена. Это такая тематика, которую закончить нельзя.

Потом меня пригласили защищаться на технические науки в Томский политехнический институт, там защита была очень удачной (два года ушло на организацию, одно время почти каждую неделю ездил из Новосибирска в Томск и обратно). Но эту диссертацию отверг ВАК уже после защиты (еще два года прошло). Короче говоря, я за свою жизнь написал четыре докторских диссертации. Не потому, что так уж любил это делать. А просто хотел стать доктором, чтоб иметь больше прав в нашем глубоко иерархизированном обществе. Я только теперь научился объяснять, в чем была моя основная проблема, помимо нарушения многочисленных организационных «табу». Проблема была в том, что я создавал методы для еще не существующей технологии, технологии будущего. Сейчас это ясно — кластер-анализ пошел в массы, тысячи работников в банках, компаниях занимаются им как повседневной работой. А тогда это была тематика, мягко говоря, эфемерная. Мне говорили примерно так: «Ты на технические науки идешь? Значит, должен показать станок, принцип которого ты изобрел. Где твой станок? Нету? Ну и гуляй».

— А как вы оказались в Москве, в знаменитом Центральном экономико-математическом институте (ЦЭМИ)?

— Очень хотелось бы считать, что случайно, но вряд ли. Вероятно, постоянный стресс, вызванный усилиями получить-таки докторский диплом, вызвал разлад в моей семье, и в 1982 году я женился на другой женщине. В Академгородке нашей новой семье существовать оказалось невозможно, и я начал искать работу в другом месте. Очень привлекательным, кстати говоря, было предложение из Грузии, где в это время пришел к власти Э.А.Шеварднадзе, а вместе с ним и люди, делавшие карьеру на порядочности. Они приглашали меня в институт при ЦК ГКП заниматься изучением факторов совершения хозяйственных преступлений молодыми коммунистами. Там было 350 законченных следственных дел, и была надежда, что удастся вывести «формулу», подобную известной формуле русской волшебной сказки В.Я.Проппа. Я туда съездил, посмотрел — и отказался. Увидел, что грузинская культура совсем другая, я чужак и таковым останусь, а я в чужаках ходить не люблю.

Сейчас это ясно — кластер-анализ пошел в массы, тысячи работников в банках, компаниях занимаются им как повседневной работой. А тогда это была тематика, мягко говоря, эфемерная. Мне говорили примерно так: «Ты на технические науки идешь? Значит, должен показать станок, принцип которого ты изобрел. Где твой станок? Нету? Ну и гуляй».

В это время моему коллеге и товарищу Ю.Н.Гаврильцу, завлабу ЦЭМИ, утвердили очень интересную тему по изучению предпочтений различных социальных групп, он набирал кадры и предложил мне войти в состав группы. Были большие сомнения, возьмут ли меня, еврея, в ЦЭМИ — разные люди довольно уверенно утверждали, что как раз опять перестали принимать евреев в Академию наук. Но все прошло хорошо, меня знали с «положительной» стороны такие решающие люди, как замдиректора и секретарь партбюро. По линии КГБ я всегда был «чист», выезжал за границу, даже делал доклад во Франции однажды. У меня были хорошие отношения с начальником спецотдела Института экономики в Академгородке, который даже помог мне получить пишущую машинку «Оптима» с латинским шрифтом, чуть ли не единственную на весь институт. Вероятно, помогло и то, что моя начальница в Академгородке академик Т.И.Заславская дала лестный отзыв обо мне директору ЦЭМИ академику Н.Я.Федоренко. И такая случайность, что назначенное на 10 ноября заседание ученого совета ЦЭМИ, на котором должны были принять решение о моем избрании на должность старшего научного сотрудника, было отменено из-за внезапной смерти Брежнева, уже не смогла помешать.

— А как получилось, что вы отправились во Францию в 1991 году? Ведь за границей, как оказалось, вам предстояло провести, почти двадцать лет.

— Вот это — в значительной мере случайность, вызванная семейными обстоятельствами. Евреям где-то в 1987 году наконец разрешили эмигрировать, и моя жена сразу сказала: «Поехали!» А я ответил, что не хочу, потому что воспитан на русской культуре и хорошо ее понимаю, а чужой культуры не знаю и уже не смогу понять. «Да причем тут культура? Я не хочу, чтобы наш сын прожил в этой стране человеком «второго сорта», чтобы в метро ему советовали убираться «в свой Изрaѝль» и чтобы потом его забрали в армию. А твои книги, переведенные на английский язык в ведущих американских издательствах, смогут помочь найти работу!» Вот тут-то мы и стали ссориться, иногда довольно сильно, в конечном итоге она ушла от меня и живет в Америке. А тогда сошлись на том, что я попытаюсь сделать так, чтобы меня кто-нибудь пригласил за рубеж на то, что на Западе называется «саббатикал» — оплаченное пребывание в каком-либо университете в течение 4-10 месяцев. И меня действительно пригласили — в Высшую школу телекоммуникаций в Париже. Приглашение и очень высокую стипендию организовал мой французский коллега профессор Л.Лебар. Мне говорили потом, что, защищая мою кандидатуру и уровень стипендии, он утверждал, что специалиста такого уровня во Франции просто не существует. Чего только не придумаешь из желания победить!

И вот 1 сентября 1991 года, сразу после столь взволновавшего нас всех путча, мы с женой и сыном отправились в служебную командировку от Академии наук. Тогда планировалось, что на полгода. Но пока мы были в Париже, Советский Союз распался. Когда срок командировки закончился, я позвонил в ЦЭМИ, и замдиректора А.Ю.Шевяков, очень хороший человек (он недавно умер, к сожалению), мне сказал: «У нас тут сейчас неразбериха. Сиди там, сколько можешь». Вот так я оказался в свободном плавании. Сначала по случаю, впрочем, не совсем уж и случайному, моя жена, а потом и я, устроились в Организацию экономического сотрудничества и развития (ОЭСР). Мы с женой были первыми российскими людьми, которые там работали. Зарплата была очень высокая, статус — дипломатический со всеми вытекающими отсюда свободами.

— Чем вы в ОЭСР занимались?

— Работа моя — консультант по статистике энергетики — была крайне необременительна, особенно по сравнению с иссушающей научной работой. Как раз после распада СССР эта организация, ОЭСР, столкнулась с потерей всех традиционных каналов информации, и я помогал в решении этой проблемы. Они также надеялись убедить Россию принять европейскую систему статистики энергетики, что оказалось не так-то легко, если не невозможно, поскольку из-за низких температур зимой у нас энергетика как отрасль выполняет ряд очень затратных функций, не нужных и не учитываемых в теплом климате Европы (отопление зданий для их поддержания, например). Одна из проблем касалась экспорта нефти из России. В 1992 году в России было три ведомства, которые такой цифрой располагали: по данным отгрузки производителями, по платежам потребителей и по прохождению через трубу, если не ошибаюсь. Беда была в том, что у каждого цифра была разная, от 100 до 120 миллионов тонн, а эта разница — годовой объем потребления Франции. Пришлось ехать из Парижа в командировку в Москву и выяснять на месте. Помню, что очень помогал академик А.А.Макаров, главный наш специалист по вопросам энергетики, но определенных причин расхождения так и не установили.

И вот 1 сентября 1991 года, сразу после столь взволновавшего нас всех путча, мы с женой и сыном отправились в служебную командировку от Академии наук. Тогда планировалось, что на полгода. Но пока мы были в Париже, Советский Союз распался.

Мне эта работа была не по душе — из-за отсутствия научной составляющей. У меня было четыре костюма, пятнадцать галстуков, нужно было носить клерковскую униформу. С этим я мог мириться, хотя и мечтал о времени, когда смогу перейти на джинсы в качестве униформы. Тогда я считал Париж центром мироздания, а себя — счастливцем, «прожигающим» неведомо почему доставшуюся мне ренту. В какой-то момент мне дали неплохой эконометрический пакет и разнообразные данные лет за 15-20 и попросили сделать прогноз развития российской энергетики. Поскольку за 25 лет работы в экономике я к тому времени накопил и неплохой модельный запас, и какое-то понимание жизни, я склепал неплохую балансовую модель экономики и спрогнозировал производство газа и нефти в России лет на десять в трех версиях — в зависимости от непрогнозируемой тогда степени открытости экономики. Потом я поражался, слыша цифры производства в России, насколько мой второй вариант оказался точен. По идее меня ждало лазурное будущее как функционера ОЭСР, но не тут-то было.

Теперь я понимаю, что мой российский менталитет просто оказался неготовым к европейским условиям. Начальство высоко оценило модель и попросило представить результаты расчетов в определенном формате, а я решил, что это уж слишком. Я, мол, и так надорвался, разрабатывая и отлаживая модель — пусть сами переводят в нужный формат, подумал я, но не сказал ни слова. Потом уже я понял, лет этак через десять, что неумение представить данные в нужном формате — это признак непрофессионализма или, еще хуже, психического заболевания. Кто ж будет с таким связываться? Подобные случаи, когда именно мой «великодержавный» российский менталитет и опыт вели меня к поражению, а я этого понять не мог, возникали неоднократно и потом.

— И опять случайность помогла вам сменить офис в ОЭСР на исследовательскую работу в США?

— Именно так. В 1993 году мне сообщили, что в Америке дали трехлетний грант на проект, который уже был в основном закончен. Я туда приехал, в Университет Ратгерс (Нью-Джерси), и задумался: а что ж мне тут делать в течение трех лет? Разные были идеи, но возобладало желание представить мои результаты в виде монографии, тем более что книгу мне как-то легко заказал один из визитеров. Оказалось, что в отличие от СССР, где издательств было значительно меньше, чем писателей, в США, наоборот, издательств так много, что опубликовать научную книгу там очень легко. Это работало бы на две задачи. Во-первых, на то, чтобы «поместить» мою работу в контекст международных усилий. Во-вторых, на то, чтобы улучшить мой английский, который оказался совсем никудышным. Еще спросить о чем-то я мог, но вот понять ответ — никогда! И вот тогда я столкнулся с тем, что российская наука и международная наука в моей области — это просто две разные вещи. Как произведения Достоевского и Толстого — вроде об одном и том же, но совершенно по-разному. Я пытался вписать свои результаты в международную структуру анализа данных и статистики. Это оказалось невероятно тяжело, так как для этого приходилось разрывать ткань моих результатов, она шла поперек их системы.

Накладывались и психологические проблемы. Мне было дискомфортно существовать, потому что американцы совсем другие люди. Они одиночки в принципе, их естественный способ обитания — быть одному. А для российского человека натуральный способ обитания — быть в компании. Впрочем, многие, попадая в Америку, быстро адаптируются к индивидуалистскому стилю жизни. Я должен сказать, что я не «американоненавистник», мне очень многое в США нравится — их трудовая этика, например, или то, как организован демократический процесс. Этим просто восхищаюсь. Более того, считаю, что вклад США в мировую цивилизацию, например, в обеспечение бесплатного развития интернета или биоинформатики, постоянно недооценивается. Просто мне нравится жить среди «своих», а не «никаких». Но психологические проблемы в значительной степени решились тем, что мы с моим старым товарищем, бывшим москвичом, которому как раз удалось устроиться в Ратгерс на работу, сняли квартиру на двоих, потом туда же вселилась моя дочь, поступившая в Ратгерс в аспирантуру, так что зажили своим «теремком». Условия труда были замечательные, особенно после того, как я освоил вождение и стал ездить в офис на своем «каре».

— Вы в США проработали несколько лет. А в Россию, раз уж вы заговорили об одиночестве, не возникало тогда желания вернуться?

— Всегда хотел, но никакой возможности не было. Я ведь продолжал числиться в ЦЭМИ и приезжал сюда раз в год или два, но здесь было такое отчаяние... Все девяностые годы люди в России были злые как черти. Одежда — немыслимое старье, в толпе практически никто не носил пиджаков — слишком дорого. Наука была абсолютно не нужна, правительство решало какие-то другие задачи. Полный профессор получал меньше, чем уборщица. Мои товарищи разрывались на пяти-шести работах, и все равно зарплата была смешная. Да и как можно всерьез заниматься наукой в таком режиме? Я считался счастливчиком, получал стабильную — по российским меркам огромную — зарплату, жил за рубежом, а мне ведь и эмигрировать для этого не нужно было. А потом меня еще и в Германию пригласили из-за очень элегантного метода сравнения филогенетических деревьев, который удалось разработать, так что у меня стало два источника дохода.

Оказалось, что в отличие от СССР, где издательств было значительно меньше, чем писателей, в США, наоборот, издательств так много, что опубликовать научную книгу там очень легко.

Первый раз я почувствовал, что можно возвращаться в Россию, в 1999 году. Тогда мой старый приятель в ЦЭМИ предложил очень интересную задачу, и я решил вернуться по окончании гранта, то есть с января 2000 года. Но тут произошло то, что должно было произойти. Во-первых, я наконец адаптировался настолько, что смог опубликовать несколько статьей по анализу данных и биоинформатике, которые не прошли незамеченными. Во-вторых, анализ данных «ушел» из статистики и под названием «Data mining» превратился в новую и очень популярную часть информатики и искусственного интеллекта. Меня пригласили на должность полного профессора в Англию, причем из-за смешных недоразумений сразу в два колледжа. Я выбрал Биркбек в Лондонском университете, потому что он находится в самом сердце Лондона, рядом с Британским музеем и Russell Square, а департамент информатики размещался в большом и мрачном, но привлекательном здании, напоминавшем сталинскую высотку, которое, как мне сказали, послужило прототипом Министерства Правды из романа Оруэлла «1984». Ну и самое главное — мне там не давали никаких серьезных административных нагрузок, и я смог продолжить работу по анализу данных и классификации уже как части вычислительного интеллекта.

— И там вы задержались на десять лет. Быстро адаптировались к специфическому английскому быту?

— Замечу для начала, что в английские университеты с удовольствием берут русских профессоров — уровень их очень хороший, а на пресловутую разницу менталитетов англичане большого внимания не обращают, тем более что они искренне уважают Россию и россиян. Такое отношение я только там встретил из тех европейских стран, где жил за время моей затянувшейся почти на двадцать лет командировки. Кроме того, зарплаты академических ученых в Англии ниже, чем у их коллег, работающих в промышленности, то есть мест в университетах хватает.

Но я сам в Англии до того никогда не был, и это оказалась совершенно поразительная страна, сильно отличающаяся от всех остальных, в которых мне пришлось пожить в годы странствий, — особенно от Америки. Если судить по литературе — возьмите хотя бы «Сагу о Форсайтах», — то кто такие англичане? Наглухо застегнутые люди, которые без формального представления на тебя даже не и взглянут. И насколько же я был поражен, когда увидел англичан в повседневной жизни, на улице! Их поведение — абсолютно такое же, как в России.

Помню, я первый раз ехал под Лондоном утром в электричке. Вагон оказался «чисто английским» — из каждого купе своя дверь на перрон. И вот поезд прибывает на мою станцию, мне выходить нужно, я бросаюсь к двери, а она заперта. Дергаю ручку и так, и эдак… Оглядываюсь в растерянности — что делать? Поезд скоро тронется… Сосед-англичанин быстро спохватывается — поднимает дверное окно вверх, просовывает руку наружу, нащупывает защелку и открывает мне дверь. И вот эта чисто английская сцена вдруг сменяется на чисто русскую. По платформе уже валит разношерстная толпа, такая же, как где-нибудь на мытищинской платформе, и ведет себя точно так же — явно незнакомые друг с другом люди галдят, смеются, хлопают друг друга по плечу и где пониже... Потом уже я все-таки разобрался, чем россияне отличаются от англичан. Главное, по-моему, то, что англичане уважают себя и поэтому уважают других. Россиянин, напротив, не уважает себя и поэтому не уважает других.

— В Лондоне вам, помимо научной работы, пришлось еще и много преподавать.

— Да, в отличие от предыдущих путешествий, в Лондоне у меня была регулярная преподавательская работа, и я научился делать то, что должен уметь преподаватель — учить студента не столько фактам, сколько умениям. Проводить тестирование не устно, а с помощью специально «настроенных» контрольных. Учить группу, состоящую из студентов разной степени подготовленности, так, чтобы всем было интересно. Не унижать студента, даже распекая его. Писать статьи для международных журналов. Работать над повышением рейтинга департамента в проводимых каждые пять лет в Великобритании экспертизах университетов. Организовывать и проводить конференции. Участвовать в оценке диссертаций, научных проектов и учебных программ. Руководить дипломными и диссертационными проектами. Писать заявки на получение грантов. В общем, делать все, что так ценится в ВШЭ, включая разговорный английский, конечно. Кроме того, я там тоже стал себя уважать и — впервые в жизни — начал давать темы магистерских и диссертационных проектов в развитие моих собственных методов и результатов.

Заглянул на днях в англоязычную энциклопедию по машинному обучению на интернете — что там пишут про консенсус? А там приводится формула и объясняется: «где D — расстояние Миркина», без каких-либо ссылок. Это очень приятно. Так же приятно было прочесть с год назад в рецензии на мой учебник что-то типа «редко можно встретить столь ясное изложение на таком уровне глубины».

— Что это за методы? На чем сейчас ваши исследования сфокусированы?

— С методов анализа экспериментальных данных я перехожу на методы анализа текстов, ставя во главу угла группировки. Пытаюсь выйти, извините за каламбур, на понимание того, что есть понимание, а для этого нужно уметь формализовать знание. Современная формализация, так называемая «онтология», в свою очередь, связана с иерархическими классификациями. Я занимаюсь методами интерпретации текстов и данных путем их приближенного представления простыми структурами. Мне удалось создать свой подход, и даже так получилось, что пара-другая понятий уже прочно связаны с моим именем. Например, заглянул на днях в англоязычную энциклопедию по машинному обучению на интернете — что там пишут про консенсус? А там приводится формула и объясняется: «где D — расстояние Миркина», без каких-либо ссылок. Это очень приятно. Так же приятно было прочесть с год назад в рецензии на мой учебник что-то типа «редко можно встретить столь ясное изложение на таком уровне глубины». В психологии это, кажется, называется «поглаживание» — человек чувствует себя счастливым, когда получает достаточное количество «поглаживаний». Мне кажется, мне этого сейчас отпускается без счета. Для европейского ученого у меня вполне солидная репутация и индексы цитирования, например, мой индекс Хирша равен 28, тогда как нормальный европейский профессор будет счастлив, имея его значение в районе 20.

Вместе с тем я осознаю, что американскую научную общественность — а именно она задает тон в науке — мне пока не удалось убедить, что моя работа интересна. Поэтому мои результаты цитируются значительно реже, чем должны бы. Поймите, это не жалоба, а просто трезвая оценка ситуации. Дело в том, что в США наука развивается через соответствующие сообщества, комьюнити, члены которых часто видят друг друга на конференциях, ими организуемых, знакомы с работами друг друга, и развивают их. Нечлены комьюнити, аутсайдеры, в основном игнорируются. А я как раз аутсайдер, и не хочу тратить усилия, чтобы это изменить, в моем-то возрасте… Ведь когда СССР развалился, мне уже было около пятидесяти — на этой стадии как-то не очень хочется начинать все сначала.

— А как вообще эти научные комьюнити создаются?

— Мне кажется, что они создаются, когда удается решить какую-нибудь крупную практически значимую задачу, которую раньше не решали. Вот, например, популярное понятие «Data mining». Оно возникло совсем недавно, в 1990-х. Огромная сеть американских магазинов Home Depot (всего их около 1600), в которых продается все для дома и его ремонта, буквально миллионы вещей, интегрировала свои системы хранения данных в единое хранилище. Это позволило эффектно использовать очень простой метод, который все знали, но никто не выделял как что-то примечательное — практических задач не было. Они обнаружили ряд так называемых «ассоциаций»: если, например, человек покупает строительные материалы, то, как правило, он еще купит и инструменты, и гвозди, поэтому в магазинах эти товары желательно размещать рядом друг с другом. Они тогда утверждали, что за счет подобных рекомендаций сеть получила дополнительную прибыль в десятки миллионов долларов. Теперь я подобных утверждений не вижу, то есть была обычная рекламная шумиха. Они вызвали общественный интерес, во главу угла поставили «метод ассоциаций», добавили основные методы анализа данных, включая и кластер-анализ — и дисциплина «Data mining» была конституирована, а вместе с ней и журналы, и специализация, и гранты.

При этом мы, data analysts, даже не можем утверждать, что они у нас все украли. Нет, потому что во главу угла они ставят вещи, которые анализ данных никогда не акцентировал. Например, речь идет не о любых данных, а только о тех, которые хранятся в особых структурах — базах данных, с которыми надо работать определенным образом. Теперь «Data mining» — это самостоятельный учебный курс. А, например, кластерный анализ, которым я занимаюсь, отдельным учебным предметом пока так и не стал. Я надеюсь, что это еще впереди, потому что главные открытия в искусственном интеллекте еще не сделаны.

— Вы работали в разных академических системах — в США, Британии, континентальной Европе, России. Насколько они сопоставимы и легко ли ученому извне в них влиться?

— Реальность, которую наука исследует, одна, подходы — разные. Организация науки разная, и ожидания от нее тоже разные. В последнее время меня заинтересовала проблема оценки вклада ученого. Скажем, у нас очень важно, применил ли ученый свои разработки в какой-то отрасли и какой от них экономический эффект. А вот в Англии к ученому такие требования не предъявляются. По-моему, в основных чертах системы совпадают, хотя в каких-то деталях могут сильно разниться. Помню, например, как меня покоробило, когда мне в Германии объяснили, что, чтобы, например, биолог стал работать совместно со специалистом по информатике, надо, чтобы информатик сначала сам освоил биологическую задачу, получил в ней какие-то результаты и показал их биологу. Если результаты покажутся биологу интересными, он займется уже совместной модификацией задачи и совместной работой. Как эта картина отличается от начала моей совместной работы с генетиками в Академгородке! У нас импульсом послужило бы то, что мой и «генетический» студент играли вместе в волейбол, а в перерыве разговорились и обнаружили какие-то пересечения в тематике своих дипломных проектов. Но адаптироваться, по-моему, легко.

— А в российском академическом сообществе за двадцать лет многое изменилось?

— Академическое сообщество в России постарело и сильно пострадало от невнимания и коррупции. В моей области, например, все в руинах, все дезинтегрировано, атомизировано, как и российское общество в целом. Но есть и положительные явления — в Вышке у меня замечательные студенты, да и наука осталась, быть может, единственным уважаемым в России занятием. Все остальные направления, куда на Западе уходит талантливая молодежь — медицина, юриспруденция, бизнес — по тем или иным причинам не являются здесь уважаемыми.

Потом уже я все-таки разобрался, чем россияне отличаются от англичан. Главное, по-моему, то, что англичане уважают себя и поэтому уважают других. Россиянин, напротив, не уважает себя и поэтому не уважает других.

— Насколько тяжелым было для вас решение вернуться из Лондона в Москву?

— Я размышлял год-два. Сыграли роль несколько факторов. Во-первых, я психологически очень активен и хочу продолжать свою научную работу. А в международной информатике ситуация сильно изменилась за десять лет. С искусственного интеллекта основное внимание переключилось на чисто инженерные проблемы типа обеспечения безопасности и программного инжиниринга. Это выбило у меня почву из под ног — английские студенты хотят заниматься тем и не хотят этим. А в Москве студенты любят математику, и все понимают по-русски. Во-вторых, я почувствовал, что достиг потолка в английском, а потолок этот ой как далек от совершенства — постоянно совершаю смешные ляпы, что сильно понижает мой социальный уровень. В то же время мой русский вполне аутентичен, богат и в меру изыскан. В-третьих, Москва все более приближается к типу европейского города. Помню, в начале 1990-х думалось: эти огромные пространства между домами никогда не позволят появиться типичным для Европы рядам дверей, за каждой из которых ты найдешь кафе, магазин или что-то еще, предназначенное для людей. И вдруг, буквально за два-три года эти бесконечные пространства заполнились какими-то пристройками, сейчас переживающими, я думаю, третью или четвертую реконструкцию и таки предназначенными для обслуживания человека.

Основными, как говорят англичане, «триггерами» возвращения именно в 2007-2008 годах стали три фактора. Во-первых, в декабре 2007 года мне исполнилось 65 лет — возраст обязательного увольнения в Англии, — то есть надо было думать, что делать осенью 2008-го. Во-вторых, меня разыскал head hunter («охотник за головами») и предложил место профессора в Университете Аделаиды в Австралии, и я с тоской подумал: «Вот опять адаптироваться к чужой культуре…». Наконец, явный интерес ко мне был со стороны руководства отделения прикладной математики ВШЭ. Правда, я хотел еще поработать в Биркбеке, чтобы закончить ряд проектов, и они легко пошли мне навстречу. Что касается Вышки, то я и раньше сотрудничал с Ф.Т.Алескеровым, знал С.О.Кузнецова и подумал, что хорошо было бы часть времени проводить здесь, в Москве. Все-таки возвращаться сразу насовсем после долгого отсутствия было боязно, новую российскую реальность я не знал, а свободой перемещения и теплым лондонским климатом дорожил.

Но совмещать две работы долго не смог. Английская работа времени отнимала немного, один модуль всего, но вот психологически забирала очень много сил. Мне оставили курс типа «Введения в программирование», очень сложный в том смысле, что в составе группы всегда есть студенты трех разных типов: программисты-практики, которые все знают, но им нужен диплом; люди «замедленного» развития, которые с трудом осваивают арифметику, не то что алгебру, и им просто не хватает мозгов, чтобы освоить такой язык, как Java, требующий держать в голове, грубо говоря, алгебраические конструкции; африканцы, способные, но очень малограмотные ребята. Задача была — преподавать так, чтобы ни одна из этих групп не жаловалась на слишком завышенный — или заниженный — уровень материала.

— Какие проекты вы сейчас ведете?

— У меня есть пара международных проектов в Англии и Португалии. В Москве же я, прежде всего, пытаюсь применить и адаптировать эти разработки к русскоязычным материалам. Профессор Алескеров предложил применить мой метод к анализу образовательных программ по математике, которые в ВШЭ читают студентам — всего более 150 учебных курсов. Мы взялись за дело и тут же обнаружили, что мой метод не работает, потому что отсутствует современная классификация математических понятий. Сейчас мы пытаемся создать свою собственную систему математики и прикладной математики, используем «Википедию» и другие средства интернета.

Русская литература со своим идеализмом, мол, «служить бы рад, прислуживаться тошно», с почтением к паразиту Вронскому и презрением к труженику Каренину, по-моему, многое вносит в формирование неправильного отношения к труду.

Кроме того, на нашей кафедре мы с дипломником нашли такое применение одного из методов, что из него развилось целое направление «Трикластеры». На этот год мне утвердили научно-учебную группу по разработке «софтвера» для визуализации текстовой информации. Эта группа продолжает работу, начатую в составе предыдущего двухлетнего проекта по разработке методов для интерпретации текстовой информации.

— Как на вас самого повлияли жизнь и работа за границей? Вы чувствуете, что в чем-то изменились?

— Мой взгляд на мир и людей сильно поменялся за эти годы. Я усвоил, что значит «учиться» и «работать». Это то, о чем очень многие в России, к сожалению, понятия не имеют. Они избегают рутинных, нудных и требующих усидчивости, но при этом необходимых занятий. Помню, как в самом начале пребывания в Америке я учился водить машину — без машины там никуда. Однажды инструктор мне говорит: «Ты не сдашь экзамен». Я спрашиваю: «Почему?» «Потому что ты не соблюдаешь такие-то и такие-то правила». А я отвечаю: «А зачем соблюдать, когда здесь, на дороге, никто не заметит? На экзамене же я напрягусь и все сделаю правильно». И действительно, на экзамене я напрягся и сдал — и считал, что я прав. Вот такое типично российское отношение к тренингу. Но, живя и работая в Лондоне, я постепенно стал понимать, что бесконечно «напрягаться» нельзя. Да, один раз у тебя такой трюк проскочит, второй раз, а на третий или четвертый что-то произойдет, ну, не выспался ты или приболел — и все, ты проиграл. Как, скажем, наши футболисты. Все, чем ты профессионально занимаешься, нужно освоить до автоматизма. А этого нельзя сделать, пропуская нудную и монотонную часть работы.

В прошлом году из работы троих из десятка моих студентов-дипломников тянули на уровень международной публикации. Из них пока только одна статья была подготовлена, другие сошли с дистанции. Потому что нельзя опубликовать статью в хорошем журнале с высоким импакт-фактором, не сравнив свою работу с предшественниками, а для этого нужно проводить вычислительные эксперименты — очень нудная, неинтересная, но требующая большой аккуратности и трудозатрат работа. Естествоиспытатели, бывает, ведут один эксперимент по двадцать лет, и постоянно что-то может сорваться, и надо начинать заново. Большинство наших студентов — как дети, им интересное и новенькое подавай. Я считаю своей обязанностью как преподаватель и просто как много повидавший человек эту установку менять. Русская литература со своим идеализмом, мол, «служить бы рад, прислуживаться тошно», с почтением к паразиту Вронскому и презрением к труженику Каренину, по-моему, многое вносит в формирование подобного неправильного отношения к труду.

 

Олег Серегин, Новостная служба портала ВШЭ